• Анна Ахматова:
  • Поздний ответ
  Борис Пастернак:
  • Не оперные поселяне
  • Посвященье
  • Марине Цветаевой
  • Памяти Марины Цветаевой
• Райнер Мария Рильке:
  • Элегия (Марине Цветаевой-Эфрон)
• Осип Мандельштам:
  • В разноголосице девического хора
  • Не веря воскресенья чуду
• Максимилиан Волошин:
  • К вам душа так радостно влекома!
• Андрей Белый:
  • Неисчисляемы
• Евгений Евтушенко:
  • Помнишь, гераневая Елабуга
• Белла Ахмадулина:
  • Уроки музыки
  • Биографическая справка
  • Как знать, вдруг - мало, а не много...
• Арсений Тарковский:
  • Стирка белья
• Татьяна Смертина:
  • Она любила огненные тени...
• Людмила Максимчук:
  • На гроб легла сырая глина...

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом."
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

Не оперные поселяне,
Марина, куда мы зашли?
Общественное гулянье
С претензиями земли.

Ну как тут отдаться занятью,
Когда по различью путей
Как лошади в Римском Сенате
Мы дики средь этих детей.

Походим меж тем по поляне.
Разбито с десяток эстрад.
С одних говорят пожеланья.
С других по желанью острят.

Послушай, Стихи с того света
Им будем читать только мы,
Как авторы Вед и Заветов
И Пира во время чумы.

Но только не лезь на котурны,
Ни на паровую трубу.
Исход ли из гущи мишурной?
Ты их не напишешь в гробу.

Ты все еще край непочатый.
А смерть это твой псевдоним.
Сдаваться нельзя. Не печатай
И не издавайся под ним.

Мельканье рук и ног и вслед ему
"Ату его сквозь тьму времен! Резвей
Реви рога! Ату! А то возьму
И брошу гон и ринусь в сон ветвей."
Но рог крушит сырую красоту
Естественных, как листья леса, лет,
Царит покой, и что ни пень - Сатурн:
Вращающийся возраст, круглый след.
Ему б уплыть стихом во тьму времен:
Такие клады в дуплах и во рту.
А тут неси из лога в лог, ату,
Естественный, как листья леса, стон.
Век, отчего травить охоты нет?
Ответь листвою, пнями, сном ветвей
И ветром и листвою мне и ей.

Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне все равно, чем сыр туман.
Любая быль - как утро в марте.

Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гумигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,
Струясь, как шерсть на мериносе.
Роса бежит, тряся, как еж,
Сухой копной у переносья.

Мне все равно, чей разговор
Ловлю, плывущий ниоткуда.
Любая быль - как вещий двор,
Когда он дымкою окутан.

Мне все равно, какой фасон
Сужден при мне покрою платьев.
Любую быль сметут как сон,
Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,
Он двинется, подобно дыму,
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.

Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи
По крыльцу перед дверью прихожей
И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге
Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастьи мерещится книга
О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу
Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уде время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.
_________________________

Мне также трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой-мильонершей
Средь голодающих сестер.

Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.

Тут все - полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.

Зима - как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином - вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене -
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.

О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды!
Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы
новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог.
Но и уменьшить не может уход наш священную цифру:
вспыхни, пади, - все равно ты вернешься в начало начал.

Стало быть, все - лишь игра, повторенье, вращенье по кругу,
лишь суета, безымянность, бездомность, мираж?
Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо!
Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня,
радостный льющийся гром жаворонка в вышине.
Мы начинаем, как он, - осанной, но темная тяжесть
голос наш клонит к земле и в плач обращает наш гимн.
Плач... Разве гимну не младший он брат - но склоненный?
Боги земли - они тоже хотят наших гимнов, Марина.
Боги, как дети, невинны и любят, когда мы их хвалим.
Нежность, Марина, - раздарим себя в похвалах.

Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою
к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле.
Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных,
так и мы - прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте.
Ах, как мы слабы, Марина, отрешены - даже в самых
чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить - не больше.
Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет
невмоготу, когда он возжелает деянья, -
жест этот мстит за себя - он смертелен. И всем нам известна
эта смертельная сила: ее сокровенность и нежность,
и неземной ее дар - наделять нас, смертных, бессмертьем.
Небытие... Припомни, Марина, как часто
воля слепая влекла нас сквозь ледяное преддверье
новых рождений... Влекла - нас? Влекла воплощенное зренье,
взгляд из-под тысячи век. Всего человечьего рода
сердце, что вложено в нас. И как перелетные птицы,
слепо тянулись мы к дальней невидимой цели.

Только нельзя, Марина, влюбленным так много
знать о крушеньях. Влюбленных неведенье - свято.
Пусть их надгробья умнеют и вспоминают над темной
сенью рыдающих крон, и разбираются в прошлом.
Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы,
их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок.
Легкие лозы на майском ветру! Неподвластны
истине горького "Вечно", в которой живешь ты и дышишь.
(Как я тебя понимаю, о женский цветок на том же
неопалимом кусте! Как хочу раствориться в дыханье
ветра ночного и с ним улететь до тебя!)
Каждый из нас, уверяли боги, - лишь половина.
Мы ж налились дополна, как полумесяца рог.
Но и когда на ущербе, когда на исходе, -
цельность сберечь нашу может лишь он - одинокий,
гордый и горестный путь над бессонной землею.

В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное - Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
- Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.

От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться - значит быть беде.

Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю - он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.

Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

К вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц Вечернего Альбома!
(Почему альбом, а не тетрадь?)
Отчего скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я отметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки.
Я лежу сегодня - невралгия,
Боль, как тихая виолончель...
Ваших слов касания благие
И стихи, крылатый взмах качель,
Убаюкивают боль: скитальцы,
Мы живем для трепета тоски...
Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?
Ваша книга - это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо - есть!

Неисчисляемы
Орбиты серебряного прискорбия,
Где праздномыслия
Повисли тучи.
Среди них -
Тихо пою стих
В неосязаемые угодия
Ваших образов.
Ваши молитвы -
Малиновые мелодии
И -
Непобедимые
Ритмы.

Помнишь, гераневая Елабуга,
ту, городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала,
твой разъедающий самосад.

Бога просила молитвенно, ранено,
чтобы ей дали белье постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где Вы жили, чуть-чуть постоять.

Бабка открыла калитку зыбучую:
"Пытка под старость - незнамо за что.
Ходют и ходют - совсем уж замучили.
Дом бы продать, да не купит никто.

Помню - была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
не управлялась она с самокрутками.
Я их крутила. Веревку - не я..."

Сени сырые. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед ледянящею Камою
губы смочить привелось из ковша.

Гвоздь, а не крюк. Он граненый, увесистый
для хомутов, для рыбацких снастей.
Слишком здесь низко, чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться - оно попростей.

Ну, а старушка, что выжила впроголодь,
мне говорит, будто важный я гость:
"Как мне с гвоздем-то? Все смотрят и трогают...
Может, возьмете себе этот гвоздь?"

Бабушка, я вас прошу как о милости -
Только не спрашивайте опять:
"А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь учены, вам легче понять..."

Бабушка, страшно мне в сенцах и в комнате.
Мне бы поплакать на Вашем плече.
Есть лишь убийства на свете - запомните.
Самоубийств не бывает вообще...

Люблю, Марина, что тебя, как всех,
что, как меня, -
озябшею гортанью
не говорю: тебя - как свет! как снег! -
усильем шеи, будто лд глотаю,
стараюсь вымолвить: тебя, как всех,
учили музыке. (О, крах ученья!
Как если бы, под Богов плач и смех,
свече внушали правила свеченья.)

Не ладили две равных темноты:
рояль и ты - два совершенных круга,
в тоске взаимной глухонемоты
терпя иноязычие друг друга.

Два мрачных исподлобья сведены
в неразрешимой и враждебной встрече:
рояль и ты - две сильных тишины,
два слабых горла: музыки и речи.

Но твоего сиротства перевес
решает дело. Что рояль? Он узник
безгласности, покуда в до диез
мизинец свой не окунт союзник.

А ты - одна. Тебе - подмоги нет.
И музыке трудна твоя наука -
не утруждая ранящий предмет,
открыть в себе кровотеченье звука.

Марина, до! До - детства, до - судьбы,
до - ре, до - речи, до - всего, что после,
равно, как вместе мы склоняли лбы
в той общедетской предрояльной позе,
как ты, как ты, вцепившись в табурет, -
о, карусель и Гедике ненужность! -
раскручивать сорвавшую берет,
свистящую вкруг головы окружность.

Марина, это вс - для красоты
придумано, в расчте на удачу
раз накричаться: я - как ты, как ты!
И с радостью бы крикнула, да - плачу.

Вс началось далекою порой,
в младенчестве, в его начальном классе,
с игры в многозначительную роль:
быть Мусею, любимой меньше Аси.

Бегом, в Тарусе, босиком, в росе,
без промаха - непоправимо мимо,
чтоб стать любимой менее, чем все,
чем вс, что в этом мире не любимо.

Да и за что любить ее, кому?
Полюбит ли мышиный сброд умишек
то чудище, несущее во тьму
всеведенья уродливый излишек?

И тот изящный звездочт искусств
и счетовод безумств витиеватых
не зря не любит излученье уст,
пока ещ ни в чм не виноватых.

Мила ль ему незваная звезда,
чей голосок, нечаянно могучий,
его освобождает от труда
старательно содеянных созвучий?

В приют ее - меж грязью и меж льдом!
Но в граде чернокаменном, голодном,
что делать с этим неуместным лбом?
Где быть ему, как не на месте лобном?

Добывшая двугорбием ума
тоску и непомерность превосходства,
она насквозь минует терема
всемирного бездомья и сиротства.

Любая милосердная сестра
жестокосердно примирится с горем,
с избытком рокового мастерства -
во что бы то ни стало быть изгоем.

Ты перед ней не виноват, Берлин!
Ты гнал е, как принято, как надо,
но мрак твоих обоев и белил
ещ не ад, а лишь предместье ада.

Не обессудь, божественный Париж,
с надменностью ты целовал ей руки,
но вс же был лишь захолустьем крыш,
провинцией е державной муки.

Тягаться ль вам, селения беды,
с непревзойднным бедствием столицы,
где рыщет Марс над плесенью воды,
тревожа тень кавалерист-девицы?

Затмивший золотые города,
чернеет двор последнего страданья,
где так она нища и голодна,
как в высшем средоточье мирозданья.

Хвала и предпочтение молвы
Елабуге пред прочею землею.
Кунсткамерное чудо головы
изловлено и схвачено петлю.

Всего-то было - горло и рука,
в пути меж ними станет звук строкою,
и смертный час - не больше, чем строка:
вс тот же труд меж горлом и рукою.

Но ждать так долго! Отгибая прядь,
поглядывать зрачком - красна ль рябина,
и целый август вытерпеть? О, впрямь
ты - сильное чудовище, Марина.

Как знать, вдруг - мало, а не много:
невхожести в уют, в приют
такой, что даже и острога
столь бесприютным не дают;

мгновения: завидев Блока,
гордыней скул порозоветь,
как больно смотрит он, как блкло,
огромную приемля весть
из детской ручки;

ручки этой,
в стришь,
безумием твоим одетой
в рассеянные грзы спиц;

расчта: властью никакою
немыслимо пресечь твою
гортань и можно лишь рукою
твоею, -

мало, говорю,
всего, чтоб заплатить за чудный
снег, осыпавший дом Трхпрудный,
и пруд, и труд коньков нетрудный,
а гений глаза изумрудный
вс знал и вс имел в виду.
Две барышни, слетев из детской
светлки, шли на мост Кузнецкий
с копейкой удалой купецкой:
Сочельник, нужно наконец-то
для лки приобресть звезду.

Влекла их толчея людская,
пред строгим Пушкиным сникая,
от Елисеева таская
кульки и свртки, вся Тверская -
в мигании, во мгле, в огне.

Вс время важно и вельможно
шел снег, себя даря и множа.
Сержа, поздно же, темно же!
Раз так пройти, а дальше - можно
стать прахом неизвестно где.

Марина стирает бель.
В гордыне шипучую пену
Рабочие руки е
Швыряют на голую стену.

Бель выжимает. Окно
На улицу настежь, и платье
Развешивает.
Развешивает.Вс равно,
Пусть видят и это распятье.

Гудит самолет за окном,
По тазу расходится пена,
Впервой надрывается днм
Воздушной тревоги сирена.

От серого платья в окне
Темнеют четыре аршина
До двери.
До двери.Как в речке на дне
В зелных потмках Марина.

Два месяца ровно со лба
Отбрасывать пряди упрямо,
А дальше хозяйка судьба,
И переупрямит над Камой...

Она любила огненные тени,
Зеленое качание волны.
Мне не уйти от этих наваждений,
Где черный крюк и руки вдоль стены...

Где дикий вопль задушен немотою,
Где Ангел с бесом бьются до сих пор...
Она сверкает молнией ночною,
И слепнут все, кто не прикроет взор.

Не верю я в наветы и копанья,
И в современный, лягушачий суд!
Белейшей лилией ее страданья
В полнеба светят, белизной зовут!

Вс-вс не так, как вам бы всем хотелось.
У всех перо, но не у всех крыло.
Сегодня наглостью убита смелость,
Знать не у всех под челками - чело!

В метаниях безумных георгинов
Поэта шепот и запястий хруст.
Остановись! Вернись в наш свет, Марина!
Но из цветов - лишь вековая грусть...

Но из цветов - лишь огненные тени
И боль стихов, что всех переживет.
И будем падать, падать на колени
Перед цветком, что дважды не цветет.

На гроб легла сырая глина
Или песок,
Не воротить... Была Марина -
Рябины сок,

Рябины сок, рябины ярость -
Судьба была;
Не разделяя гнев и жалость,
Рвала и жгла,

Не совпадая с гороскопом,
Не торопясь...
Какой-то нищий шел за гробом,
Рванье и грязь;

Ни солнца, ни цветка, ни лика,
Телеги скрип.
Прими, не осуди, владыка,
Последний всхлип!

Рябины горечь и отрава
Свершили суд,
Всего хватило на расправу
Пяти минут.

На крышку гроба пала глина,
Комок сырой.
Не воротить! Была Марина
Моей сестрой...